ЛитЛайф
Уинстон хорошо знал здание. Это был музей, предназначенный для разных пропагандистских выставок: моделей ракет и плавающих крепостей, восковых панорам, изображающих вражеские зверства, и тому подобного.
– Называлась «Святой Мартин на полях», – добавил старик, – хотя никаких полей в этом районе не припомню.
Гравюру Уинстон не купил. Предмет был еще более неподходящий, чем стеклянное пресс-папье, да и домой ее не унесешь – разве только без рамки. Но он задержался еще на несколько минут, беседуя со стариком, и выяснил, что фамилия его не Уикс, как можно было заключить по надписи на лавке, а Чаррингтон. Оказалось, что мистеру Чаррингтону шестьдесят три года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет. Все эти годы он собирался сменить вывеску, но так и не собрался. Пока они беседовали, Уинстон все твердил про себя начало стишка: «Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет. И звонит Сент-Мартин: отдавай мне фартинг!» Любопытно: когда он произносил про себя стишок, ему чудилось, будто звучат сами колокола, – колокола исчезнувшего Лондона, который еще существует где-то, невидимый и забытый. И слышалось ему, как поднимают они трезвон, одна за другой, призрачные колокольни. Между тем, сколько он себя помнил, он ни разу не слышал церковного звона.
Он попрощался с мистером Чаррингтоном и спустился по лестнице один, чтобы старик не увидел, как он оглядывает улицу, прежде чем выйти за дверь. Он уже решил, что, выждав время – хотя бы месяц, – рискнет еще раз посетить лавку. Едва ли это опасней, чем пропустить вечер в общественном центре. Большой опрометчивостью было уже то, что после покупки книги он пришел сюда снова, не зная, можно ли доверять хозяину. И все же.
Да, сказал он себе, надо будет прийти еще. Он купит гравюру с церковью св. Климента у датчан, вынет из рамы и унесет под комбинезоном домой. Заставит мистера Чаррингтона вспомнить стишок до конца. И снова мелькнула безумная мысль снять верхнюю комнату. От восторга он секунд на пять забыл об осторожности – вышел на улицу, ограничившись беглым взглядом в окно. И даже начал напевать на самодельный мотив:
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Вдруг сердце у него екнуло от страха, живот схватило. В каких-нибудь десяти метрах – фигура в синем комбинезоне, идет к нему. Это была девица из отдела литературы, темноволосая. Уже смеркалось, но Уинстон узнал ее без труда. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстро прошла дальше, как будто не заметила.
Закрыть Как отключить рекламу?
Несколько секунд он не мог двинуться с места, словно отнялись ноги. Потом повернулся направо и с трудом пошел, не замечая, что идет не в ту сторону. Одно по крайней мере стало ясно. Сомнений быть не могло: девица за ним шпионит. Она выследила его – нельзя же поверить, что она по чистой случайности забрела в тот же вечер на ту же захудалую улочку в нескольких километрах от района, где живут партийцы. Слишком много совпадений. А служит она в полиции мыслей или же это самодеятельность – значения не имеет. Она за ним следит, этого довольно. Может быть, даже видела, как он заходил в пивную.
Идти было тяжело. Стеклянный груз в кармане при каждом шаге стукал по бедру, и Уинстона подмывало выбросить его. Но хуже всего была спазма в животе. Несколько минут ему казалось, что если он сейчас же не найдет уборную, то умрет. Но в таком районе не могло быть общественной уборной. Потом спазма прошла, осталась только глухая боль.
Улица оказалась тупиком. Уинстон остановился, постоял несколько секунд, рассеянно соображая, что делать, потом повернул назад. Когда он повернул, ему пришло в голову, что он разминулся с девицей какие-нибудь три минуты назад, и если бегом, то можно ее догнать. Можно дойти за ней до какого-нибудь тихого места, а там проломить ей череп булыжником. Стеклянное пресс-папье тоже сгодится, оно тяжелое. Но он сразу отбросил этот план: невыносима была даже мысль о том, чтобы совершить физическое усилие. Нет сил бежать, нет сил ударять. Вдобавок девица молодая и крепкая, будет защищаться. Потом он подумал, что надо сейчас же пойти в общественный центр и пробыть там до закрытия – обеспечить себе хотя бы частичное алиби. Но и это невозможно. Им овладела смертельная вялость. Хотелось одного: вернуться к себе в квартиру и ничего не делать.
Домой он пришел только в двадцать третьем часу. Ток в сети должны были отключить в 23.30. Он отправился на кухню и выпил почти целую чашку джина «Победа». Потом подошел к столу в нише, сел и вынул из ящика дневник. Но раскрыл его не сразу. Женщина в телекране томным голосом пела патриотическую песню. Уинстон смотрел на мраморный переплет, безуспешно стараясь отвлечься от этого голоса.
Приходят за тобой ночью, всегда ночью. Самое правильное – покончить с собой, пока тебя не взяли. Наверняка так поступали многие. Многие исчезновения на самом деле были самоубийствами. Но в стране, где ни огнестрельного оружия, ни надежного яда не достанешь, нужна отчаянная отвага, чтобы покончить с собой. Он с удивлением подумал о том, что боль и страх биологически бесполезны, подумал о вероломстве человеческого тела, цепенеющего в тот самый миг, когда требуется особое усилие. Он мог бы избавиться от темноволосой, если бы сразу приступил к делу, но именно из-за того, что опасность была чрезвычайной, он лишился сил. Ему пришло в голову, что в критические минуты человек борется не с внешним врагом, а всегда с собственным телом. Даже сейчас, несмотря на джин, тупая боль в животе не позволяла ему связно думать. И то же самое, понял он, во всех трагических или по видимости героических ситуациях. На поле боя, в камере пыток, на тонущем корабле то, за что ты бился, всегда забывается – тело твое разрастается и заполняет вселенную, и даже когда ты не парализован страхом и не кричишь от боли, жизнь – это ежеминутная борьба с голодом или холодом, с бессонницей, изжогой и зубной болью.
Он раскрыл дневник. Важно хоть что-нибудь записать. Женщина в телекране разразилась новой песней. Голос вонзался ему в мозг, как острые осколки стекла. Он пытался думать об О’Брайене, для которого – которому – пишется дневник, но вместо этого стал думать, что с ним будет, когда его арестует полиция мыслей. Если бы сразу убили – полбеды. Смерть – дело предрешенное. Но перед смертью (никто об этом не распространялся, но знали все) будет признание по заведенному порядку: с ползаньем по полу, мольбами о пощаде, с хрустом ломаемых костей, с выбитыми зубами и кровавыми колтунами в волосах. Почему ты должен пройти через это, если итог все равно известен? Почему нельзя сократить тебе жизнь на несколько дней или недель? От разоблачения не ушел ни один, и признавались все до единого. В тот миг, когда ты преступил в мыслях, ты уже подписал себе смертный приговор. Так зачем ждут тебя эти муки в будущем, если они ничего не изменят?
Он опять попробовал вызвать образ О’Брайена, и теперь это удалось. «Мы встретимся там, где нет темноты», – сказал ему О’Брайен. Уинстон понял его слова – ему казалось, что понял. Где нет темноты – это воображаемое будущее; ты его не увидишь при жизни, но, предвидя, можешь мистически причаститься к нему. Голос из телекрана бил по ушам и не давал додумать эту мысль до конца. Уинстон взял в рот сигарету. Половина табака тут же высыпалась на язык – не скоро и отплюешься от этой горечи. Перед ним, вытеснив О’Брайена, возникло лицо Старшего Брата. Так же, как несколько дней назад, Уинстон вынул из кармана монету и вгляделся. Лицо смотрело на него тяжело, спокойно, отечески – но что за улыбка прячется в черных усах? Свинцовым погребальным звоном приплыли слова:
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО
Было еще утро; Уинстон пошел из своей кабины в уборную.
Источник: litlife.club
И звонит Сент-Мартин
Апельсинчики как мёд,
В колокол Сент-Клемент бьёт,
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Джордж Оруэлл. «1984»
Я слышу колокольный звон церквей тех, что уже нет,
Он переливчат, словно солнечный зайчик.
Из документов вырывается, теряет свой след,
Лукаво в стёклышко сквозистое прячет.
А там, в ненужном пресс-папье, укрыт, казалось, весь мир –
Былой, забвенный и окутанный дымкой.
Хоть в протоколах его нет, он, ускользая, громит
Ангсоц и сделавших его невидимкой!
Там стук копыт звучит так гулко! Он бы мог заглушить
На двухминутках весь людской гвалт и ор.
Там пахнет кофе с шоколадом – стоит лишь ощутить…
А джин «Победа» жгуч до слёз, как костёр.
Там в мастерской, безумно солнечной, художник творит.
(Без телекрана в деревянной стене.)
На натюрморте — апельсины, словно мёд. И звучит
Звон колокольный, как в потерянном сне.
Я видел там ещё письмо. Из пачки выпал листок
Бумаги рисовой, что высшего класса.
Прекрасный юноша писал, что он себя превозмог
И хочет в чувствах наконец-то признаться.
Как элегантно управлял он оборотами слов,
Как мастерски играл он с ними в пасьянсы…
А я читал взахлёб письмо. Я был поверить готов
И к чёрту слать всю нищету новояза!
Я знаю: в мире есть ничтожный, но кусочек добра,
Однако партия – жестокий убийца.
За красоту и за любовь клянусь я превозмочь страх,
За справедливость до последнего биться.
Ох, как смешны порой бывают дети!
Им если жить, то только дебоширя.
Им невдомёк, что Братство – просто сети.
Что ж, плоский ум, где дважды два – четыре.
…А в минилюб отец дитя отшлёпает под зад,
Раскрошит на куски и соберёт обратно.
Ребёнок под каштаном воскликнет безвозратно:
«О, как люблю тебя я, Старший Брат!»
Вот чего я раньше не замечал, так это того, что пресс-папье- это символ нормальной жизни
Источник: stihi.ru
1984. Скотный Двор . Джордж Оруэлл — параллельный перевод
Изучайте английский язык с помощью параллельного текста книги «1984. Скотный Двор». Метод интервальных повторений для пополнения словарного запаса английских слов. Встроенный словарь. Аналог метода Ильи Франка по изучению английского языка. Всего 1 книга и 36 познавательных видеороликов в бесплатном доступе.
‘I never knew it had been a church,’ he said.
— Я не знал, что это церковь, — сказал он.
‘There’s a lot of them left, really,’ said the old man, ‘though they’ve been put to other uses.
— Вообще-то их много осталось, — сказал старик, — только их используют для других нужд.
Now, how did that rhyme go?
Как же там этот стишок?
I’ve got it!
«Oranges and lemons, say the bells of St Clement’s, You owe me three farthings, say the bells of St Martin’s—-»
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
there, now, that’s as far as I can get.
Вот дальше опять не помню.
A farthing, that was a small copper coin, looked something like a cent.’
‘Where was St Martin’s?’ said Winston.
А фартинг — это была маленькая медная монета, наподобие цента.
— А где Сент-Мартин? — спросил Уинстон.
‘St Martin’s?
— Сент-Мартин?
That’s still standing.
Эта еще стоит.
It’s in Victory Square, alongside the picture gallery.
На площади Победы, рядом с картинной галереей.
A building with a kind of a triangular porch and pillars in front, and a big flight of steps.’
Здание с портиком и колоннами, с широкой лестницей.
Winston knew the place well.
Уинстон хорошо знал здание.
It was a museum used for propaganda displays of various kinds—scale models of rocket bombs and Floating Fortresses, waxwork tableaux illustrating enemy atrocities, and the like.
Это был музей, предназначенный для разных пропагандистских выставок: моделей ракет и плавающих крепостей, восковых панорам, изображающих вражеские зверства, и тому подобного.
‘St Martin’s-in-the-Fields it used to be called,’ supplemented the old man, ‘though I don’t recollect any fields anywhere in those parts.’
— Называлась
«Святой Мартии на полях», — добавил старик, — хотя никаких полей в этом районе не припомню.
Winston did not buy the picture.
Гравюру Уинстон не купил.
It would have been an even more incongruous possession than the glass paperweight, and impossible to carry home, unless it were taken out of its frame.
Предмет был еще более неподходящий, чем стеклянное пресс-папье, да и домой ее не унесешь — разве только без рамки.
But he lingered for some minutes more, talking to the old man, whose name, he discovered, was not Weeks—as one might have gathered from the inscription over the shop-front—but Charrington.
Но он задержался еще на несколько минут, беседуя со стариком, и выяснил, что фамилия его не Уикс, как можно было заключить по надписи на лавке, а Чаррингтон.
Mr Charrington, it seemed, was a widower aged sixty-three and had inhabited this shop for thirty years.
Оказалось, что мистеру Чаррингтону шестьдесят три года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет.
Throughout that time he had been intending to alter the name over the window, but had never quite got to the point of doing it.
Все эти годы он собирался сменить вывеску, но так и не собрался.
All the while that they were talking the half-remembered rhyme kept running through Winston’s head.
Пока они беседовали, Уинстон все твердил про себя начало стишка:
Oranges and lemons say the bells of St Clement’s, You owe me three farthings, say the bells of St Martin’s!
«Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет.
It was curious, but when you said it to yourself you had the illusion of actually hearing bells, the bells of a lost London that still existed somewhere or other, disguised and forgotten.
И звонит Сент-Мартин: отдавай мне фартинг!»
Любопытно: когда он произносил про себя стишок, ему чудилось, будто звучат сами колокола, — колокола исчезнувшего Лондона, который еще существует где-то, невидимый и забытый.
Источник: studyenglishwords.com